Открытое письмо
Дмитрию Анатольевичу Медведеву,
Президенту Российской Федерации.
Здравствуйте, уважаемый Дмитрий Анатольевич!

2012 Год – Год Истории – Год Герцена.

В-четвёртых, установление демократического режима в России.
«Коммунизм пронесётся бурно, страшно, кроваво, несправедливо, быстро. Народ, разумеется, останется по-прежнему ”мирянином”, управляемым; для него ничего не изменится. Он присутствует при политических литургиях, ничего не понимая, как при религиозных. Социализм разовьётся во всех фазах своих до крайних последствий, до нелепостей. Тогда снова вырвется из титанической груди революционного меньшинства крик отрицания, и снова начнётся смертная борьба, в которой социализм займёт место нынешнего консерватизма и будет побеждён грядущею, неизвестной нам революцией… Вечная игра жизни, безжалостная, как смерть, неотразимая как рождение. Либерализм, ополчаясь против социализма, с самого начала громко возвестил миру, что он идёт на защиту цивилизации, против новых варваров. Как бы то ни было, одна из главных побед – победа над социализмом – была сделана, о нём перестали говорить. Кто же теперь серьёзно говорит о социализме! С этой стороны западный мир может быть доволен – ставни закрыты, зарниц не видать, до грому далеко. Легко сказать с видом школьного учителя: ”Времена социализма прошли”.
Демократия не может ничего создать, это не её дело; демократы только знают, чего не хотят; чего они хотят, они не знают. Это основано на мысли, что каждое разрушение – своего рода создание. Человек не может довольствоваться одним разрушением, это противно его творческой натуре. В демократии страшная мощь разрушения, но как примется создавать, она теряется в ученических опытах, в политических этюдах».
Демократы 90-х годов сразу же отказались от власти, отдав её либералам.
«Люди мыслящие первые отдались экономическим вопросам, и, как всегда бывает, увлекли с собою людей ограниченных, которые всякую истину доводят до нелепости, до цинизма, особенно такое близкое душе и соизмеримое учение, как учение о развитии материального благосостояния. Печальное недоразумение состояло в том, что люди не поняли круговой поруки, взаимной необходимости обеих сторон жизни: материальной и духовной. Политическая экономия, именно вследствие своей исключительности, при всей видимой практичности, явилась наукой богатства и развития средств, она рассматривала людей как производительную живую силу, как органическую машину; для неё общество – фабрика, государство – рынок, место сбыта; она в качестве механика старалась об употреблении наименьшей силы для получения наибольшего результата, о раскрытии законов увеличения богатств. Она шла от принятых данных, она брала политический факт современного общественного устройства – за нормальный; отправлялась от того распределения богатства и орудий, на котором захватила государство. До человека собственно ей не было и дела, она занималась им по мере его производительности, равно оставляя без внимания того, который не производит за недостатком орудий, и того, который лениво тратит капитал. Для неимущих вопрос о материальном благосостоянии был неразрывен с критикой тех данных, на которых основывалась политическая экономия и которые явным образом были причиною их бедности.
Политическая экономия превратилась в статистику, измельчала, выродилась в торговую смышлёность, в искусство с наименьшей тратой капитала производить наибольшее число произведений и обеспечивать им наивыгоднейший сбыт. Наука дала им кистень, который бьёт обоими концами бедного потребителя: в одну сторону уменьшением платы, в другую – поднятием цен на произведения.
Понять всю ширину и действительность, понять всю святость прав личности – и не разрушить, не раздробить на атомы общество, самая трудная социальная задача. Её разрешит, вероятно, сама история для будущего, в прошедшем она никогда не была разрешена.
Человеческие пути дальше и сложнее, пути насилия коротки и казисты. Для того чтоб их употреблять, надобно иметь отсутствие сердца, очень ограниченный ум и совсем неограниченную власть, надобно иметь исполнителей, которые никогда не спрашивают – так ли это и почему так? Имея всё это при счастливых обстоятельствах, бездарностью и ограниченностью можно наделать чудеса нелепостей и бог знает что загубить.
И вот как роковым колебанием исторических волн, люди прогресса стали в свою очередь консерваторами, старообрядцами реформы, стрельцами западной цивилизации, хвастающимися неподвижностью своих мнений!
Экономический вопрос есть главнейший, есть существеннейший, единый спасающий. До сих пор люди всё толковали о фасаде, о гербах, о заборах и сенях, о границах и церемониалах. Те, которые сказали миру: ”Ты печёшься о многом, едино же на потребу – экономическое устройство”, те первые поняли, что пора жить и полно обстраиваться. Свести кровавые религиозные вопросы на человеческие и кровавые политические вопросы на экономические – в этом вся задача современности. Нельзя смотреть на экономический вопрос, как на подчинённый, материальный и несколько грубый. От этого освещение всех вопросов выходит разное.
Люди, провозглашавшие республику, сделались палачами свободы; вот отчего либеральные имена, звучавшие в ушах наших лет двадцать, являются ретроградными депутатами, изменниками, инквизиторами. Они хотят свободы, даже республики в известном круге литературно-образованном. За пределами своего умеренного круга они становятся консерваторами.
Один страх попасть в социальные идеи сам по себе заставляет теперь осматриваться, сжиматься, оговариваться, и это тем труднее, что социальные идеи, как неминуемый силлогизм либеральных посылок, стоят на каждом логическом шаге вперёд. Наши русские западники ужасно похожи на креветок в маскарадном платье; они даже, как раки, вообще, пятятся назад, думая идти вперёд. Идеалы, теоретические построения никогда не осуществляются так, как они носятся в нашем уме. Жизнь несравненно упорнее теорий, она идёт независимо от них и молча побеждает их. Массы и прежде восставали всегда бессмысленно, но они бежали за какой-нибудь радугой, была какая-нибудь повальная мономания, фанатическая вера, которая для них делалась дороже семейного крова и своей жизни. Где теперь эта радуга, это слово, этот идеал?
РЕВОЛЮЦИЯ – ПОБЕЖДЕНА.
КРАСНЫЕ – РАЗБИТЫ.
СОЦИАЛИЗМ – ПОБЕЖДЁН.
ПОРЯДОК – ТОРЖЕСТВУЕТ.
ТРОН – УПРОЧЕН.
ПОЛИЦИЯ – САЖАЕТ.
СУД – КАЗНИТ.
ЦЕРКОВЬ – БЛАГОСЛОВЛЯЕТ.
Смерть не уничтожает составных частей, а развязывает их от прежнего единства, даёт им волю существовать при иных условиях. Смерть современных форм гражданственности скорее должна радовать, нежели тяготить душу. Но страшно то, что отходящий мир оставляет не наследника, а беременную вдову. Между смертию одного и рождением другого утечёт много воды, пройдёт длинная ночь хаоса и запустения. В тех редких случаях, когда люди произнося одни и те же слова с нами, они их понимают розно.
Мы стремимся и хотим действовать в нашем времени, в современной России, - это заставляет нас не втеснять вопросов, но стараться овладеть теми, которые уже возникли – указывал А. Герцен. Исследовали ли мы силу, нас победившую, - причину, почему она так легко нас победила? Спросонья, без определённой цели, на новом для нас перепутье мы быстро увлекаемся в ту или другую сторону, потому что не имеем определённой дороги, мы увлекаемся так – по английскому выражению легко – и оттого тотчас готовы идти назад, в сторону».
«Время укрепить расслабевающий состав нашего государства – время заменить религиозное к престолу почтение – другим, основанным на законах. Учить правительство – выражение, изобретённое нарочно для уязвления самолюбия лиц, правительство составляющих. Мы все учим и учимся до самой смерти. Правительство есть средоточие, в которое необходимо должна стекаться всякая мысль о благе общем. Горе, если мы станем рассуждать на площади, подобно другим народам!», писал В. Н. Каразин императору Александру I.
«Педагогическая метода наших цивилизаторов скверная. Она идёт из того основания, что мы всё знаем. А народ ничего не знает. Само собою разумеется, мы многое можем указать народу, но многому и нам придётся учиться у него, изучать в нём. У нас есть теории, усвоенные нами и представляющие выработанные следствия западного быта, для того чтоб определить, что и как идёт к нашему народному быту. Народ упорен в своём быте, он ему верит, но ведь и мы упорны в наших теориях, и мы им верим да ещё думаем, что знаем их, что так дело и есть. Передавая кой-как заученное нами из книг языком условным, мы с отчаянием видим, что народ не понимает, и сетуем на глупость народа... Откровенно желая добра народу, мы ищем лекарства его болезням в иностранных фармакопеях; в книге искать легче, чем на поле. Мы делаемся легко и последовательно либералами, конституционалистами, демократами, якобинцами, но не русскими народными людьми. До всех политических оттенков этих можно дочитаться: всё это понятно, объяснёно, записано, напечатано, переплетёно. А тут иди целиком. Не зная народа, можно притеснять народ, кабалить его, завоёвывать, но освобождать нельзя.
Без народа – его не освободит ни царь с писарями, ни дворянство с царём, ни дворянство без царя. Только тот, кто, призванный к деятельности, поймёт быт народа, не утратив того, что ему дала наука, кто затронет его стремления и на осуществлении их оснует своё участие в общем земском деле, тот только и будет женихом грядущим. Кто б ни был, наше дело идти к нему навстречу с хлебом и солью!
Буржуазия не поступится ни одним из своих монополий и привилегий. У неё одна религия – собственность со всеми её римско-феодальными последствиями. Тут фанатизм и корысть вместе, тут ограниченность и эгоизм, тут алчность и семейная любовь вместе. Надежда у буржуазии одна – невежество масс. Надежда большая, но ненависть и зависть, месть и долгое страдание образуют быстрее, нежели думают. Может, массы долго не поймут, чем помочь своей беде, но они поймут, чем вырвать из рук несправедливые права, не для того, чтоб воспользоваться, а чтоб разбить их, не для того, чтоб обогатиться, а чтоб пустить других по миру.
Какая цель, чтобы растравлять едва закрывшиеся раны, поддерживать озлобление, повторять упрёки, смотреть назад – когда надобно ринуться вперёд. И это в то время, когда ни один порядочный русский и не думает оправдывать всех ужасов прошедшего.
Народы прощают многое – варварство Петра и разврат Екатерины, прощают насилия и злодейства, если они только чуют силу и бодрость мысли. Но непониманье, но бледную шаткость, но неуменье воспользоваться обстоятельствами, схватить их в свои руки, имея неограниченную власть, ни народ, ни история никогда не прощают, какое там доброе сердце не имей.
Остановить исполнение судеб до некоторой степени возможно; история не имеет того строгого, неизменного предназначения, о котором учат католики и проповедуют философы, в формулу её развития входит много изменяемых начал, - во-первых, личная воля и мощь. Можно сбить с пути целое поколение, ослепить его, свести с ума, направить к ложной цели, - Наполеон доказал это.
За римским разрывом шло христианство, за христианством – вера в цивилизацию, в человечество. Либерализм составляет последнюю религию, но его церковь не другого мира, а этого, его теодицея – политическое учение; он стоит на земле и не имеет мистических примирений, ему надобно мириться в самом деле. Торжествующий и потом побитый либерализм раскрыл разрыв во всей наготе; болезненное сознание этого выражается иронией современного человека, его скептицизмом, которым он метёт осколки разбитых кумиров. Либерализм, последовательно проведённый, непременно поставит человека лицом к лицу с социальным вопросом. Всякий день обвиняют социалистов, что они сильны только в критике, в обличении зла, в отрицании. Такое отрицание – не каприз больного воображения, не личный вопль человека, оскорблённого обществом, - а смертный приговор ему, предчувствие конца, сознание болезни, влекущий дряхлый мир к гибели и к возрождению в иных формах. Современное государственное устройство падёт под протестом социализма; силы его истощены; что оно могло дать, оно дало; теперь оно поддерживается на счёт собственной крови и плоти, оно не в состоянии ни дальше развиваться, ни остановить развитие; ему нечего ни сказать, ни делать, и оно свело всю деятельность на консерватизм, на отстаивание своего места.
Мне всё кажется, что социализму забыли перебить голени и что он, также как-нибудь ”предваривши утро”, сбросит с себя саван и пойдёт бродить по ученикам. Кажется мне это оттого, что социализм – необходимое последствие; пока существуют посылки, - а они так глубоко вросли в современную жизнь или выросли из такой глубины её, что их с корнем вырвать нельзя, - социализм будет ставиться их живым силлогизмом, по крайней мере до тех пор, пока мозг будет действовать нормально. Социализм во всех его оттенках, лежащий теперь под землёй; но не в могиле, а на вспаханном поле. Под этим словом разумеют тысячу вещей; какое дело, из каких лоскутков сшито знамя, лишь бы было известно, что и кто собирается около него. А потому, как бы ни понимали развития и приложения, под словом социализма все разумеют такое же отрицание современного государственного быта, как христианство было отрицанием быта греко-римского».
«Может, - по мнению А. Герцена, - буржуазия – вообще предел исторического развития, к ней возвращается забежавшее, в неё поднимается отставшее, в ней народы успокоиваются от метанья во все стороны, от национального роста, от героических подвигов и юношеских идеалов, в её уютных антресолях людям привольно жить». Вероятно, именно поэтому Н. Бердяев отметил, что «Герцен один из первых увидел возможность социалистической буржуазности. Но именно в России, в русском народе – по мнению А. Герцена - скрыта потенция новой, лучшей, не мещанской, не буржуазной жизни. Герцен ближе к русской идее, чем западники, просветители и либералы».
С искренним уважением Евгений Долотов.
17 февраля 2012 года.